Начать с нуля. Чистый лист так много обещает.

«Любовь живет три года» Фредерик Бегбедер ©.

Жёлтый блестящий свет от фар скользил по искрящейся от дождя дороге, а электронные едко-зелёные цифры на панели говорили, что сейчас без пятнадцати полночь. Чес притормозил машину на очередном пустом светофоре — нарушать было уже не интересно, да и накладно, к тому же, свой последний маршрут до стоянки хотелось проехать достойно и даже пафосно. Тьфу, и какой к чёрту пафос? Чес вздохнул, подумал, что уже почти устал, а кофе в пластиковом стаканчике, купленный на заправке, оказался сладкой, но не бодрящей настойкой. Даже излишне сладкой, на губах до сих пор чувствовался медово-миндальный вкус.

Он отвёз последнего в своей карьере таксиста клиента — седовласого старичка в крупных очках и с кожаным кейсом, как будто даже и профессора, к тому же, остановил он такси на остановке, недалёкой от Калифорнийского университета, вполне могло быть и так. И сейчас, до полпервого, ему следовало где-то перекантоваться, а если он получит вызов, что навряд ли, то выполнить его. Выбор Чеса в плане того, что делать следующие сорок пять минут, пал на дешёвую фастфудную забегаловку, где можно было от души наесться, проводить в гордом одиночестве водительскую нелёгкую судьбу и встретить новую — какую-то, какую-то… Хотелось думать — наверняка лучшую, но уж тут как пойдёт.

Загорелся дрожащий, сливочно-зелёный свет сквозь пелену дождя, и Чес газанул; пластмассовая побрякушка на зеркале заднего вида в виде глупого серого облака с не менее глупыми прозрачными дождинками брякнула о стекло, и парень подумал, что обязательно заберёт её. Её и пару томиков по экзорцизму — вот уж с чем точно не хотелось расставаться, своего рода эксклюзив, добытый им непосильным трудом. Один небольшой том был совсем ветхим, пах хвойным лесом, пережжённым капучино и чьим-то одеколоном; пришлось даже его подклеить, купить мягкую обложку, чтобы полуразваливающийся переплёт не рассыпался где-нибудь по дороге. Её совершенно случайно удалось украсть в университетской библиотеке, когда Чес ещё более-менее сносно учился: лежала себе рядом с философией экзистенциалистов, даже штрих кода не было, только осмотреться по сторонам, ловко засунуть за пазуху, притаив дыхание, пройти через рамку и отсканировать философию. А потом, конечно, бежать-бежать, не оглядываясь, до самого дома, чтобы только там развернуть и убедиться, что в этой книге всё изумительно правильно, и наконец забросить философию в дальний пыльный угол полки. Можно сказать, что с помощью неё Чес и встретился с Джоном Константином: тренируясь в вызове мелкого демонёнка, который бы сумел испугать наводнивших тогда его квартиру мышей, он ошибся в двух слогах и получилось заклятие, которое обещало устроить ему судьбоносную встречу. И встреча, чего уж говорить, выдалась достойной, правда, Чес из-за этого больше в университете не учился, а пару раз был вообще на волоске от смерти.

Строго говоря, вины Джона здесь не было и быть не могло: он просто выполнял свою работу, кто же знал, что за ним привяжется восемнадцатилетний впечатлительный парнишка, который обчитался книжек про экзорцизм, мистику и возомнил себя самым могущественным в мире магом, потому что чудеса — вот же они, вокруг, значит, и он может стать великим. И, естественно, никакие предупреждения о том, что в том мире никаких чудес нет, а все великие давно умерли, не помогли отвратить ту вдохновлённую душу. И с тех пор жизнь подавно катилась по наклонной. Но — спасибо Джону — так сумела появиться в его багажнике синенькая толстая книжка, куда менее абстрактная, чем первая, но куда более мрачная, что, верно, и к лучшему. Джон оставил её на заднем сидении однажды, а потом просто проигнорировал вопрос об этом; это называлось подарком от Джона Константина, Чес понял сразу и тут же расплылся в улыбке.

Как странно и удивительно могла вообще развиваться человеческая мысль: начал с того, что напомнил себе не забыть забрать эти вещички, а ещё кучу салфеток, блокнотов, карандашей и пачку конфет из бардачка, а закончил Джоном. Впрочем, не мудрено: этот Джон и впрямь зачем-то переломил надвое ему жизнь, переломил, правда, с разрешения, но теперь эта отломленная часть не могла к чему-либо приклеиться, вот и болталась в невесомости, как лишняя частичка. Чес и сам знал: виноват он, дурак, что бросил учёбу в солидном университете штата, виноват во всей своей текущей бесполезной жизни, потому что экзорцист из него вышел хреновый, что уж скрывать, а навёрстывать упущенное уже не хотелось, как не хотелось и работать дальше водителем. После последней битвы между силами Зла и Добра, где кто выиграл — вопрос ещё спорный и ужасно скользкий, он осознал явно: пора ему валить из этой области, ведь тогда его практически убили, спасло лишь везение, оставленное судьбой в качестве утешительного приза всем дуракам. Ну, класс, спасибо и на этом.

И Джон ведь почти всё время, когда у него было желание говорить вообще, советовал ему: уходи-ка ты из экзорцизма по-хорошему, пока тебя не убили, не для такой ты работы создан, хочешь быть таксистом — пожалуйста, но не ввязывайся в опасные игры тёмных сил. И Чес, конечно, ввязался и чуть не продал душу своему местному дьяволу — огненному любопытству. После того и правда решил уйти, хотя горький, почти вызывающий слёзы вопрос застрял в горле вместе с детским всхлипом: а для какой работы я создан, где же моё место? Или нигде? Но Джона с тех пор Чес не видел, а если бы увидел, точно знал — не спросил бы такое ни за что. Джон не из тех трогательных советчиков, которые готовы поддержать и поболтать в час ночи за чашечкой чая и вазой печенья. Он свою долю скупых советов давно отболтал, а теперь канул в небытие, потому что умер совсем натурально, а когда умираешь, перерезав себе вены, мир, видимо, приобретает другую ценность и другую полярность. В особенности когда ещё и воскресаешь. Тут уж вообще от всего труднодоступного простым смертным знания поседеть можно.

Чес гнал машину по пустому проспекту, одновременно вглядывался в горящие окошки жилых домов по бокам: вот здесь был праздник в самом разгаре, из полуоткрытого окна вылетали пригоршни блёсток и серпантина; чуть подальше по комнате, по подоконнику и высоким стульям носились дети, дождавшиеся ухода родителей на чьё-то торжество и накрывшиеся белыми простынями, видимо, воображали себя призраками; а вот чуть дальше на окне сидела девушка с толстым томом на коленях и пила, вероятно, крепкий кофе, потому что завтра, видимо, экзамен и это всё надо выучить. И много, много таких не спящих удивительных историй; разве что мелких ночных и совершенно безобидных демонов не было видно — обычно они всегда резвятся, если хозяев нет дома. Чес думал, думал с уже нежно-грустным ностальгическим видом: а всё-таки, надо было закончить универ. Сейчас он просто никто, а стал бы никем, но уже с образованием — уже хоть что-то. Или, может, осмелиться и спросить у Джона: а где моё место? Но, почему-то казалось, у Джона и самого не было ответа на этот вопрос.

Конечно, просто глупости. Глупости заползали в виде бликов от встречных машин через глаза в голову, особенно уж после полуночи. Даже немного пьянили, что своего рода тоже хорошо.

Последний заезд по ночной окраине Лос-Анджелеса представлялся иным: Чес надеялся на чьи-нибудь запоздалые фейерверки, которые обычно слышишь во сне, но ради такого никогда в жизни не проснёшься — было бы ужасно красиво, но стоял такой ливень, что размыл бы все зелёно-рыжие огоньки в небе в плаксивую грустную тучу. Чес надеялся на своё желание уехать к океану и пару минут полюбоваться на пенистые грозные волны, но его желание настойчиво кричало: не хочу никуда, давай кататься по этой улице раз десять туда и обратно, это же лучше! Чес надеялся, что поужинает где-нибудь в нормальном месте, но в итоге припарковался рядом с закусочной, купил пару бургеров, колу и жвачку. Даже съел всё это в машине под бряцанье тяжёлых капель по стеклу. Вся красота этой последней ночи стёрлась и потрепалась каким-то будничным настроем и идеальным равнодушием. Чес не был удивлён, но всё равно как-то больно кольнуло; стремление жить и что-то менять было у него в восемнадцать лет, когда перед ним распахнулся удивительный мир демонов, мистических тайн и хитрых зелий. А теперь ему было уже двадцать, и всё скатилось к долбаным чертям, к тем самым, к каким он, видимо, и стремился. С большим энтузиазмом он ринулся рушить свою жизнь, а под конец энтузиазм на что-либо закончился, и вот на созидание ничего не хватило, хотя спасти ситуацию можно было.

Тогда-то Чес и понял, что пора взять маленькую паузу. И решил кардинально изменить обстановку вокруг; накопленных денег как раз хватало на это и ещё на пару месяцев для поиска несложной работы, где могли бы взять такого раздолбая, как он. Нечто подходящее даже нашлось, но об этом думать надо было только завтра, потому что сегодня он таксист, сегодня он только оканчивал свою смену, а потом пешком должен был доплестись до своей крохотной съёмной квартиры с лиловыми обоями и огромной фотографией Парижа во всю стену на кухне. Чес не был поклонником Парижа (может, потому что там и не был никогда), но хозяйка квартиры, моложавая женщина тридцати лет, была фанатичной поклонницей Европы и редко оттуда вылезала, даже оплату принимала только по карте. А в те немногие моменты, когда она была здесь и осматривала одним глазком квартиру, то начинала тарахтеть о такой безоблачной жизни в Бельгии, Великобритании и других странах, что Чес невольно от одних рассказов начинал любить эту заокеанскую Европу. Даже загранпаспорт себе сделал — вот этого от себя не ожидал, конечно.

Когда до окончания смены оставалось каких-то жалких двадцать минут, которые можно было скоротать на пустых местах рядом с переходами, на асфальте замаячила фигура в чёрной куртке и помахала рукой, призывая такси тормознуть. Чес устало вздохнул и сбавил скорость: кто бы мог подумать, что на тихой безлюдной Диллинг-стрит, где из самых слышных источников звука только караоке в подвале неподалёку, объявится какой-то полуночник, которому вдруг срочно потребовалось доехать куда-то. Впрочем, даже не какой-то, а вполне себе конкретный. Чес улыбнулся: раздражение, что на последние десятки минут смены ему выпала честь ещё потрудиться, вдруг совсем рассеялось, и даже как будто бы душа наполнилась теми самыми кудрявыми разноцветными ленточками серпантина — одна из таких даже запуталась в табличке с названием такси наверху. И что за дурацкие, совсем наивные сравнения приходили в голову, когда Джон Константин появлялся на горизонте?

Но Чес поспешно убрал улыбку, прокашлялся, небрежно пригладил волосы и ловко остановился. Джон открыл заднюю дверцу и, не поздоровавшись, сказал ехать к нему домой. Это было даже более чем привычно, а долгий внимательный взгляд через стекло заднего вида служил в качестве этакого приветствия и одновременно снисходительного напоминания: «Ну, чего уставился удивлённо? Забыл уже, как было со мной?». И Чес думал: и правда, с тобой было совершенно дико и странно. Какая-то изумительная вещь, не иначе.

Они виделись с Джоном что-то около месяца назад или уже больше. Не так много, но достаточно, чтобы отвыкнуть. И вот сейчас, вместо привычных расспросов, Чес только застенчиво помалкивал и бросал редкие проницательные взгляды на сумрачный облик экзорциста; а Джон, казалось, совсем ни о чём не хотел спрашивать и равнодушно смотрел в окно на низкие панельные домишки и аккуратно подрезанные осенью палисадники, как будто они расстались с Чесом только вчера после долгого откровенного разговора, а сегодня уж слова были ни к чему. А Чес хотел что-то спросить, но всё важное или серьёзное застряло в душе навеки, похоронилось на кладбище невысказанных мыслей и откровенных признаний, которое было уже, кстати, переполнено излишне. Может, оно и повело жизнь по кривой, перевесив собой на другую сторону, где начинался гладкий невозвратный спуск?

Но спросить ведь надо было; хоть что-нибудь — напоследок. Чес знал, что в его новой жизни Джон пропадёт, потому что… ответ какой-то реалистично пугающий, неприятно хрустящий на зубах и безукоризненно правдивый: потому что Джону было плевать. Собственно, ничего нового, но в самом начале восемнадцатилетия это всё просматривалось сквозь блестящие лазурные очки и казалось сущим пустяком, потому что пылкий энтузиазм и вера в лучшее сами рисовали нужные картинки в голове вне зависимости от реальности, а теперь заместо прошлого огня внутри витал прохладный ветерок равнодушия и разочарования — в чём, чем — вопросы слишком абстрактные. Так что нынче всё воспринималось слишком откровенно и ясно; на месте, где хранился образ Джона, немного болело, но это ничего, это временно, это, конечно, просто очередная слабость или с сердцем что-то не то, надо проверить бы… И надо бы прекратить себя обманывать. Уже. Всё-таки. Какое ведь к чёрту сердце — всю жизнь было здоровым и ритмично бьющимся.

Чес тяжко вздохнул, глянул на острые бледные скулы и сжатые губы в зеркале заднего вида. «Почему же болит, Джон? — мысленно он спрашивал у бывшего напарника. — И когда пройдёт? Зачем-то ты однажды стряхнул свой пепел от сигареты на меня, и оно прожгло мне немного сердце. Видимо, оттуда и пошло. Но ты-то скажешь, что это ерунда. И будешь прав».

— Это странно и смешно, но ты мой последний клиент в моей водительской жизни, — слова слишком чётко и строго озвучились в полутьме салона, и Чес сам вздрогнул, услыхав свой надломленный, низкий голос. Очень страшно бывало, когда на некий короткий миг душа забирала контроль над его телом у разума; лучше бы боязливый выдрессированный на молчание разум, чем болтливое горячее сердце. Но Чес с горькой ухмылкой думал, даже не глядя на пассажира: как хорошо, что Джон только проигнорирует его. Раньше это даже обижало, а сегодня казалось спасением. «Постарел я, что ли, после той борьбы меж Адом и Раем. Хотя только и всего полежал без сознания с поломанной рукой и ребром». Но ведь не постарел — какое, Господи, старение к двадцати годам, только ведь пафосная шутка, — а привык, просто привык.

Но даже спасение нынче обошло его стороной. Чес въезжал на мост, разгоняясь; под ними пролегала железная дорога, где гудел и торопливо нёсся опаздывающий, сверкающий тёплыми окнами поезд, а среди далёкого и почти усыпляющего шуршания колёс по асфальту неожиданно раздался громкий и ясный голос, словно не обещанная синоптиками, но такая долгожданная гроза:

— Заканчиваешь с этим? Ну, и правильно. Я ведь говорил.

Чес не хотел смотреть в зеркало заднего вида, потому что знал точно: внимательные тёмные глаза сейчас изучали его, чтобы напрасно и болезненно проникнуть в душу, а потом ничего с этим не сделать, оставив пустые откровения валяться на вот этом Лос-Анджелесском мосту. Джон делал так всегда; уж сколько улиц в этом городе было полно различных тайн, которые Джон выскребал своим проницательным взглядом, а потом совсем не использовал, только давал надежду, такую убивающую и ложно-медовую. И Чес покорно позволял это; и каждый раз, напитавшись прошлой сладкой надеждой, думал, что что-нибудь изменится. Но в эту ночь почти ни на что не надеялся, разве что отхлебнуть горького полынного эликсира расставания и вскоре улететь восвояси — вот на что надеялся.

— Я знал, что ты поедешь по той улице. И почти понимал, что ты едешь в последний раз, — говорил неохотно, но был впервые так болтлив. Чеса уже не удивляло, почему Джон знал: всё-таки, это был сильнейший экзорцист, его силы и возможности не понятны обычному таксисту. Они немного помолчали; мост закончился, начались тёмные узкие проспекты, полные маленьких духов, которые задорно светили своими угольками-глазками сквозь темноту, но вреда ни за что не причиняли. Хотя бы потому, что были слишком слабы, а в пролетающем автомобиле сидел сам повелитель тьмы. Направо, потом налево, коричневая потёртая дверь, пропахший куревом и жареной картошкой подъезд, чёрная обычная дверь. И всё, на этом Джон в его жизни заканчивался; хотя нет, закончится он чуть раньше, перед подъездом.

— Тебя… не было видно и слышно в последний месяц, — тихо и, думалось, совсем незаметно для пассажира проговорил Чес. С этим ведь Джоном никогда точно не узнаешь, пошлёт он тебя сейчас или разговорится с тобой. Чес уже давно свыкся с тем, что ни год, ни полтора года знакомства с экзорцистом вообще никак не влияли на его разговорчивость. Но Чес знал глупенького себя: ему хотелось стать тем помощником Джону, которому можно было иногда доверить что-то тайное и откровенное, который бы был отличным слушателем, потому что этому миру всерьёз не хватало людей, кому можно было рассказать слишком простое и почти заурядное, но до ледяных прожилок секретное и личное. Чес, и правда, сильно пытался. Но, как и во всех его начинаниях, у него не получилось; от обиды иногда тихо напивался, чтобы судорожно проглатывать комок в детстве не выплаканных слёз, а на утро до полудня лежал в кровати, смотря на щербатый потолок, и думал: вот это дичайше стыдно — напиваться из-за Джона, и он так никогда больше не будет делать. Но делал. Делал и ужасался. Потому что был таким наивным дураком, которому хотелось стать для понравившегося человека всем — как минимум; и потому что Джон был таким — холодным равнодушным дураком, который иногда обманчиво и ярко давал обжигающий смешной шанс.

Так и жили, мысленно нацепив на друг друга железные, скрёбшие кожу браслеты, а ключи от них выбросили на океанское дно, когда ещё в самом начале сидели на пирсе и, будучи недавно знакомыми, рассказывали друг о друге. И тогда всё было слишком понятно и просто, слишком откровенно и хорошо. Думалось, тогда Чес и позволил себе погибнуть, задохнуться пепельным блеском этих холодных глаз.

— Я бросал курить. Когда дымишь с двенадцати лет, это довольно сложно. Потому что в лёгких, несмотря на их полную чистоту от рака, до сих пор витает сизый сигаретный дым. Я проходил специальное лечение.

— И помогло?

— Как знать. По крайней мере, не курю. Да и дымом от меня не воняет, чувствуешь ведь.

— Оно и к лучшему, так, Джон? — вдруг спросил Чес и притормозил около его подъезда. Обернулся к нему и увидал взгляд, совершенно не отвечающий условию «оно и к лучшему». Впрочем, жалобные взгляды бывших курильщиков в принципе одинаковые. Но Джон кивнул и положил руку на дверь, однако не открыл. Пронзительно глянув на него, спросил:

— Далеко уезжаешь?

— Да… — не хотел говорить, куда именно улетал, но под колюче-прохладным взглядом сдался с повинной. — В Нидерланды. Амстердам.

— Почти идеальное место для тебя, правда? — спросил Джон и поманил его рукой, призывая выйти из машины. Чес не мог ослушаться, хотя поскорее желал сдать эту надоевшую машину и уйти домой. Напоследок всё, что касалось Джона, стало вызывать мрачную теплоту в душе — такую тяжёлую и приторную, что было невозможно таскать с собой такое в груди. Чес хлопнул дверцей, заблокировал машину и направился к подъезду вместе с Джоном. Как же он скучал по этому тёмному проспекту, по этим вечно увядающим гиацинтам в вазах, облепленных ракушками, что бесхозно стояли рядом с магазином, по этому балкону на втором этаже, с которого свисал разросшийся плющ, а на нём раскачивались рыжие голуби, и как же он соскучился по твёрдому, но тёплому плечу Джона совсем рядом, когда тот возился с ключами. Чес украдкой разглядывал его бледное заострённое лицо и ёжился от неожиданно прохладного поздненоябрьского ветра. В этот момент он даже жалел о такой своей жизни, уже завершённой, неопрятной, опасной и бешеной. А главное, под боком всегда был недосягаемый Джон Константин.

Чес заходил в подъезд и сам переставал понимать, почему Амстердам. Вроде бы, однажды он ткнул пальцем в карту Европы и с сожалением обнаружил, что придётся ехать в Нидерланды. Точнее, скорее так: если уж менять всё кардинально, то для этого обязательно было ехать в другую часть света. А учитывая полностью просверленные хозяйкой квартиры уши насчёт Европы, у него не было выбора. Всё это как-то получилось само: и относительно дешёвые билеты, и недалёкое от центра жильё, и даже пару неплохих вакансий, где не требовалось ничего, кроме знания английского и умения следовать инструкции «старших». Чес был подозрительно спокоен насчёт материальной стороны своего проживания — впервые в жизни; а вот с духовной всё было как-то не просто, но кому уже есть дело до этого?

— Можешь не разуваться. Иди в комнату.

В ноздри ударил запах крепкого горчайшего кофе, не выветрившегося сигаретного дыма и кисловатого алкоголя; это была жутчайшая смесь, говорившая о том, что Чес дома… дома у Джона, конечно. А ещё синевато-холодная темнота вокруг, тикающие часы над головой, пыльные твёрдые диваны и совершенно сводящий с ума взгляд хозяина этой квартиры. Чес зажёг в комнате свет — мягкая мгла рассеялась жёлтыми проблесками, и стало даже как-то уютно.

Пока Джон отыскивал что-то в большом чёрном ящике в своей спальни, Чес бродил по гостиной, разглядывая грязноватые полки, совершенно пустые и приделанные к стене будто по ошибке, разбросанные синие и тёмно-зелёные амулеты по столу, не допитая бутылка дорогого вина там же, обугленные снизу коричневые шторы — о, Чес прекрасно помнил тот день, когда из-за случайного ритуала квартира Джона чуть не сгорела дотла. Почти сгоревший ковёр был безжалостно выброшен, а вместо него остался уцелевший паркет; в мусорный бак ушла добрая половина необходимых для ритуалов предметов, этакие маленькие обугленные комочки, совсем безобидные, когда их полностью уничтожило обычное пламя. Ещё, конечно, пострадали шторы, но меньше всех, и Джон тоже хотел их выбросить, но, видимо, не хватило времени. Чес с усмешкой осознавал: Джон был частично похож на него провальными начинаниями. Да и сама квартира который год выглядела так, словно хозяин здесь жил последний день, разве что чемоданов в коридоре не хватало.

Наконец Чес уселся на диван, грустно скрипнувший под ним, и стал разглядывать голые серые стены без обоев, зато с витиеватыми чёрными рисунками разных экзорцистских символов — вот такую квартиру даже за полцены никто не возьмёт, но если б кто-нибудь из людишек только мог знать, как стала бы безоблачна их жизнь здесь, ведь различные мелкие демоны-неприятности в виде залетевшего гнилого листа или омерзительно холодной капли будут обходить это место за милю. Тут же вопрос: а отчего сам хозяин квартиры не проживал безоблачную жизнь? Чес отвечал: да ведь откуда известно, какую там он жизнь проживал! К тому же, собственные наброски хорошей жизни без демонов могли быть совершенно бесполезны, потому что когда знаешь куда больше обыденного «у всех демонов есть рога и заострённый хвост, а ещё они любят питаться чужими страданиями, приправленными горькими слезами», то, вероятно, уже ничто не может помочь. Так думал Чес, разглядывая лотос на стене — никогда бы не подумал, что Джон так прекрасно рисовал цветы. Никогда не замечал, а вот в последний раз, видно, сам Господь велел.

— Эта штуковина валялась в самой дальней коробке, оказывается. Хотя оно и понятно — лично я бы её в скором времени выбросил, если бы не узнал, что ты едешь в Нидерланды. Вот, — Джон вошёл в гостиную и потряс чёрной цепочкой со смутно различимой подвеской.

— Что же это? — Чес встал с дивана подошёл ближе. Это и правда была обыкновенная чёрная цепочка, чуть длиннее традиционных, с невероятно странной тёмной каменной подвеской: тонкая линия окружности, в ней помещён какой-то цветок, а у самого цветка вместо пестика череп.

— Похоже на аксессуар юной любительницы готики, — выдал Чес, улыбнувшись, а Джон закатил глаза.

— Сейчас ты увидишь, что ни одна юная вампирша не догадалась бы об истинном предназначении этого амулета. Расстегни куртку.

Чес потянул за замок вниз и наклонил голову; цепочка с лёгкостью наделась через голову, и грузная подвеска томно ударилась об грудную клетку. Чес думал: сейчас внутри станут взрываться фейерверки и стучать колёса рождественских поездов, заискрятся сотни блестящих в закатном солнце ласточек и расцветут банальные небесные розы. Но ничего не случилось; только стало дико стыдно от своего вида: расстёгнутая старая серая куртка, которую он решил выбросить сегодня же по дороге домой, под ней тонкая вязаная кофта неопределённого цвета, а сверху неё висел этот ужасно девчачий кулончик! Чес умоляюще глядел на Джона, а тот критично уставился на его цепочку. Затем сделал шаг, взял подвеску в ладони, и на секунду впалые глазницы черепа вспыхнули; Чес вздрогнул и решил, что это ему показалось. Джон поднял голову и внимательно заглянул ему в глаза, как будто бы хотел добиться его настоящей причины уехать отсюда, а не вот этого:

— Попробуй сказать что-нибудь по-голландски. Неважно что.

— Ik woon in een appartement op de straat, waar ook liefde te groeien ivy en drinken uit de bittere mocha in de ochtend, — Чес хмыкнул, изумившись своему почти натуральному немецкому акценту.

— Ну… хорошо, да. Наверное. Я ведь ни хрена не понял, — ответил Джон усмешкой и сделал шаг назад.

— Я сказал, кажется, что буду жить в квартире на улице, где излишне любят выращивать плющи и пить горькое мокко по утрам, — он задумался и стал вертеть в пальцах странный амулет. — Получается, из-за него я теперь умею говорить по-голландски? Совершенно невероятная вещь!

— Вполне реальная! — Джон отошёл к столу, откупорил бутылку и вылил остатки в бокал. — Тебе даже предлагать не буду, — опрокинул одним глотком, затем исподлобья посмотрел на него. — Забирай и разговаривай себе с удовольствием. Появилась у меня такая штука случайно… длинная история, короче. Ещё есть на арабский, французский, болгарский и венгерский языки. Думал уже выбрасывать почти все, потому что кроме французского все остальные малоактуальны лично для меня. Да даже и французский… Наверное, всё-таки выброшу. Или французский с венгерским для тебя задержать? — Чес пожал плечами и тихо, шёпотом себе проговорил, подумав про голландский: — Onmogelijk.

— Я, конечно, понимаю, что ты вошёл во вкус. Но давай ты попробуешь порепетировать дома свой идеальный нидерландский язык, ладно?

— Да, хорошо. Я сказал тогда: «Невозможно». В смысле, это совсем нереальное состояние. Когда говоришь и, хоть и не знаешь ни капли грамматики или словарных слов, всё это возникает само собой. Никогда с такой лёгкостью не говорил на другом языке, — Чес изумлённо вертел в пальцах подвеску и понимал: на месте не выученного к поездки голландского образовалось лёгкое персиковое облако, которое означало: всё в порядке, беспокоиться не о чем. Потом он посмотрел на Джона, бесцеремонно оглядывающего его с ног до головы, и смутился, потому что настало время благодарить, но благодарности не вылетали изо рта так же легко, как и полунемецкие словечки. И где такой амулет взять, м?

— Спасибо тебе, Джон… — ну, как получилось. Чес пытался, и пусть не вышло в тысячный раз, зато не вышло с душой. Джон только ухмыльнулся и кивнул. Это значило — время прощаться. Потому что что ещё обсуждать, когда вы не были с человеком близкими знакомыми? Но даже этот факт не мог заставить душу Чеса стать ледяной и сотканной из каменных напрасных надежд; так ей было бы легче анестезировать себя от лишней, глупенькой сигаретной боли. А теперь о сердце тушились сотни окурков, которыми исчислялись их встречи, а в голове крутился тугой смерч разных безумных мыслей.

— Береги себя, Чес Креймер, — Джон посмотрел на него серьёзно и, стянув пальто, бросил его на диван. У Чеса отчаянно билось сердце с прижжёнными сосудами, и хотелось спросить, почти срываясь на всхлип: «Найду ли я там счастье, Джон?». Но Джон смотрел так, будто ясно видел этот вопрос и вместе с тем немо отвечал: «Я про себя-то ничего не знаю, а уж ты для меня — таинственная далёкая звезда на небе. Ведь никогда не знаешь, где тебе повезёт».

— Спасибо. До встречи, — ляпнул и развернулся, чтобы Джон не сумел разглядеть его исказившееся лицо, будто он проглотил дольку лимона без сахара. Какая уж тут встреча, сказал просто по инерции, вот сейчас Джон будет смеяться до утра! Бежал до самой машины, ощущая глухие точёные удары по грудной клетке — это была подвеска, развязывающая язык на голландский; не хотел больше думать о Джоне, о своих вновь улетевших в мягкую убийственную бездну словах, о своих настоящих чувствах и о своих мечтах. Нет, всё было и впрямь банально: ему больно, Джону — равнодушно. Всё, как и всегда. Только вот часто надеешься на лучший исход, а надежда же тебя и добивает.

Так думал Чес, разгоняясь по ночным сверкающим улицам до парковки; ещё смутно верилось, будто вот эта нелепая сцена в квартире Джона — их последняя встреча. Капли отчаяния и кристаллики разочарования в его холодной душе образовали сумрачный пепельно-сизый туман — вот теперь как хочешь выбирайся через него к простым истинам! Чес ощущал колкое равнодушие, что напитывало его сердце, заставляя крупинки пофигизма расползаться по всему телу. С таким безумным настроением новую жизнь не начинают; но тут уж было всё равно, тут казалось, что стоило пройти пару денькам, и всё пройдёт, обретёт новый смысл и новое солнце. Но Чес дико сомневался…

И ведь не зря; видимо, сомнение — единственное, в чём он преуспевал и был по-настоящему хорош. Потому что поход по влажным размытым улицам с двумя томиками по экзорцизму и целым пакетом различных мелочей был копией такого же похода вчера и позавчера. Разве что вещей было поменьше. Чес не ощущал в душе трепетное предвкушение начала новой жизни; как будто — страшно говорить — всё будет так же, так же гибло и серо, как сейчас. Однако ж, остановившись около подъезда, он прислонился спиной к шершавой стене и прижал свои книжки к себе. Глядел на небо, словно пытался узнать ответ у звёзд, но какое им дело до людишек внизу? Какое им вообще дело, если они горели лишь тысячу лет назад, а их сегодняшний мертвенный свет — лишь усмешка, привет из загробного мира звёзд? Да и что уж обманывать: звёзд из Лос-Анджелеса никогда не было видно — какой ясной и нежной ни будет ночь, рассыпанные по чёрному небесному кашемиру блёстки всегда будут тусклыми. Иллюминация, вечный фонтан огней, сияющая паутина дорог — тут, пожалуй, и без звёзд хорошо. Ну, конечно, кому как хорошо… А Чес надеялся, что увидит один осколочный отблеск; но в душу через глаза к нему проникало одно лишь мутное бесконечное небо, добавляя во внутренний туман мелкую, но едкую капельку своей тоскливой бесконечности. Чес с ухмылкой подумал: вот он уедет, ничего не поменяется, но вместе с тем он сам уже не будет Чесом Креймером, который усердно и почти смешно помогал Джону, а превратится в некоего парнишку, у которого нет ни цели, ни определённых планов на будущее, ни желания добиваться лучших высот и как-то организовывать себя. У этого парнишки есть разве что слишком пьяная удача, что, видимо, позволит ему скитаться по несложным дерьмовым работёнкам. Да и то: раз на раз не придётся с этой удачей — поддатая всё же. Так и будет жить.

— Так и буду жить, — чётко и ясно проговорил себе вслух, словно делал жизненную установку. Горько сплюнул, надеясь, что сплюнул эту обездвиживающую мысль, и вошёл в светлый подъезд. По розоватым стенам вились узорчатые рисунки ажурных роз и фиалок; Чес ахнул и выронил книжки. Потом спешно подобрал их, отряхнул от пыли и вновь огляделся: ничего себе украсили подъезд! С утра ничего такого не было — быстро управились, даже краской не пахнет. «Дом, видимо, был так рад выпроводить столь нерадивого жильца, что не стал дожидаться, когда тот уедет», — подумал Чес, подумал уже почти без горечи, потому что когда долго насмехаешься над собой, горечь переходит в привычное состояние, и вот уже не замечаешь, как она, горечь эта, — твоя жизнь.

— Ну, и на том спасибо, что разрешили на такую красоту перед выездом посмотреть… — шёпотом ответил дому, как первейший кандидат на лечение в психбольницу, и стал подниматься по зелёной ковровой дорожке, что устилала все ступеньки — даже жалко было такую портить. Но всё же самым необыкновенным были стены: шикарные огромные розы, с чётко прорисованными лепестками, красные, белые, жёлтые, персиковые, а внизу них стелились тончайшие зелёные стебли, потом фиалки — бледно-сиреневые, ярко-фиолетовые, в рыжую крапинку, с махровыми тёмными линиями по лепесткам. Так всё натурально было нарисовано, что в нос ударил запах свежесрезанных стеблей и нежных весенних цветов.

Чес добрался до второго этажа и только тут заметил, что все лампы на этажах были заменены на светильники в форме оранжевых лилий, а коврики перед дверьми были одинакового изумрудно-зелёного цвета. Конечно, на самом деле можно подумать, будто в этом подъезде воплотилась мечта какой-то маленькой школьницы, фанатеющей по цветочкам, но это было слишком прекрасно, чтобы брюзжать ещё и здесь. Поэтому Чес, приоткрыв рот, добрался до своего третьего этажа, аккуратно обошёл зелёный коврик, чтобы не затоптать его, и открыл дверь. Искренне надеялся, что такое девчачье сумасшествие не затронуло его квартиру — было и смешно, и не очень смешно, потому что завтра вечером квартиру надо сдавать хозяйке. Но внутри было темно, уныло и неопрятно. Чес даже выдохнул.

Около входа стояли два чёрных чемодана, приготовленных им с утра, а по квартире в хаотичном порядке были разбросаны ещё нужные вещи. Чес принял душ и, не торопясь спать, потому что время только перевалило за час ночи, выглянул на улицу — в душе надеялся, что не ради последней возможности всё хорошо запомнить и ностальгично повздыхать. И, чёрт бы её подрал, эту улицу: теперь она казалась такой уютной и красивой, прямо как в самых желанных мечтах о невозможной жизни. Одна полоса для машин, на той стороне — кирпичные и панельные четырёхэтажные дома с бордовыми крышами и широкими окнами. Почти около каждого подоконника — глиняные горшки с рыжими огоньками бархатцев, с яркими фуксиями и россыпью маргариток. Стена дома чуть подальше разрисована космосом с его пышными созвездиями, а фонари, оказывается, были заделаны под старину: чёрные, массивные, только фонарщика рядом не хватало, чтобы восполнить атмосферу Америки девятнадцатого века. Чес изумился: только он мог прожить здесь прилично, а не заметить такой красоты. Вот же бывает!

И особенно мило было наблюдать за жизнью в чужих окнах, ранее после двенадцати мрачнеющих до утра. В одном окне танцевала девушка лет пятнадцати под явно весёлую музыку, в другом окне курила молодая пара, в третьем на подоконнике сидело пять кошек, а в четвёртом горел фиолетовый свет и сверкали бликами стены. И ещё множества таких мелких местных историй. Чес улыбался и чувствовал себя такой же историей; интересно, какой у него был тогда оттенок — светлый или тёмный? Пока он думал, повернул голову налево и усмехнулся, уже даже вполне счастливо: на одном из деревьев, обрамляющих дорогу, висели разноцветные воздушные шары. Будто кто-то специально привязывал к каждой ветке свой шарик — это надо же сколько терпения, у Чеса бы не хватило!

Он открыл банку колы, присел на подоконник и продолжил глазеть на улицу, постепенно наполняя душу искрами затухающего счастья. Но уж — что было, требовать лишнего бессмысленно. На грудную клетку легко давил кулон, и Чес, вспоминая Джона, говорил вслух разные дурацкие предложения по-голландски, чтобы ещё немного поизумляться, пока это изумляло. «Если лечь в полдень под дерево с воздушными шарами и долго смотреть на зелёный шар, вскоре на груди можно обнаружить цветок розы». «Пять котов в доме — почти подарок, потому что, когда вы уходите, они превращаются в чудесных добрейших людей, которые помогают отыскать вам ваши пропавшие вещи, но котов должно быть именно пять — с меньшим количеством превращение не работает». «Курящие ночью люди на самом деле невозможно важны звёздам, потому что те способны ловить сигаретный дым только ночью. А вы думали, что среди звёзд нет курильщиков, м?». «В одной банке Колы Зеро содержится пыльца от трёхсот бабочек, в которых превратились худеющие злые девушки, и ноль калорий, конечно». «Если в два часа ночи встать перед раскрашенным в космос домом на этой авеню и провести рукой большой круг по часовой стрелке, то можно на мгновение убедиться в том, что гигантское счастье есть. Ведь сам факт, что вы, взрослый человек, вертите руками перед разукрашенной стеной среди ночи, уже заставляет усмехаться». Чес улыбался, говорил детскую чушь на голландском языке и поражался до сих пор своим речам; а на груди под кофтой тепло касался подарок Джона — вот уж от кого не ожидалось, а пришло счастье. И даже англо-голландский разговорник не понадобился…

Чес знал: он будет дико скучать по Джону. Впрочем, уже скучал ведь… Но это никак не изменить и никак не заделать огромную дыру в душе. Оставалось с примирением слушать вой внутри раздробленного сердца и говорить голландскую ерунду, а ещё с равнодушием замечать, каждый раз подходя к зеркалу, что глаза становятся безразлично синего оттенка, а синяк от железного мнимого браслета разросся ещё больше.

Наличие Джона в его новой жизни казалось до сего дня таким естественным и обязательным, что стало даже как-то слишком неприятно осознать, что это неправда. Ведь Джон был пусть и переменным, зато частым событием в его жизни; даже не видя его неделями, Чес просто знал: он где-то здесь, поблизости, этот колкий холодный экзорцист. Кстати, до сих пор не понимал, почему так рьяно стремился к этому беззвучному ледяному пламени равнодушия, словно глупая рыжая бабочка, но это стало такой разумеющейся привычкой, что вопросы давно перестали возникать в голове. Просто потому что понадеялся стать близким человеку, чья душа была слишком далека от него; как ни тянись к ней, не дотронешься, лишь обманчиво прикоснёшься и тут же провалишься в бездну отчаяния, потому что надо было смотреть под ноги. Чес пару раз касался этой мрачной тяжёлой субстанции и обжигался холодом и огнём. Конечно, по-любому Джон был прав: нельзя кому-либо открывать свою душу просто так — иначе скорее всего можно получить хлёсткий плевок или груду отягчающего неродного хлама. А если так ошибаться со многими, то потом и не найдёшь, где в твоей душе — твоё, а где — чужое дерьмо, скинутое сюда по твоей воле, заметь… Джон был умным, что уж говорить; а Чес был его антиподом и слишком часто позволял чужим, злым людям прикасаться к своей нежной и чистой душе. И сейчас поди разыщи в этом бардаке его мысли и его чувства, его настоящие страхи и привязанности — тут куча серовато-мышиных, пропахших предательством обрывков чьих-то горестей и бед.

Но вот почему-то всё равно было обидно: ему-то Джон и мог бы позволить чуть большее, чем позволял своим случайным попутчикам. А получалось, кажется, наоборот. Взять бы Анджелу, хотя отчего-то совершенно не хотелось о ней вспоминать: невесть как закинутый в судьбу Джона персонаж, но Джон охотно доверил этому персонажу все страхи и всю свою вымученную, болезненную любовь… У Чеса каждый раз нечто тягучее скрипело на душе, когда он начинал думать об этом, но несправедливость почти слезливым комком застилала глаза — глупые, скверные слабости! Но именно тогда Чес очухивался с прерывистым дыханием и безумным взглядом, осознавая слишком ярко и слишком точно: «Я ещё умею чувствовать, я ещё живой, я ещё существую…». А такое осознание в последнее время стало чаще теряться…

Но, пожалуй, на сегодня о Джоне хватит. Чес слез с подоконника, выкинул банку колы, умылся и лёг в кровать, в которой должен был проспать свою последнюю ночь. Но, видимо, это был закон: когда голова касалась подушки, мысли сразу пьянели. Пьянели и не клонили в сон. Чес судорожно думал: надо было остаться у Джона, надо было рассказать второпях о том, что ведь это последняя их встреча, напроситься в гости после сдачи машины, чтобы выпить бутылку вина или чего-нибудь ещё, потом долго говорить о какой-нибудь ерунде, слышать укоризненные ответы Джона, вырвать у него сигарету, вдохнуть, хотя никогда в своей жизни не курил, закашляться до посинения и быть совершенно счастливым — хотя бы на такой короткий миг. Но он был слишком робок, когда дело касалось его собственного счастья. Слишком недосягаем был этот Джон Константин; слишком долго он был далёкой манящей звездой, так что уж и цель добраться до него иссякла под тысячелетиями бездельных наблюдений.

Точнее, не иссякла; а просто немного потухла. Посерела, слилась с действительностью. Чес засыпал и думал: вот с хрустом и болью вырвалась из его сердца ещё одна напрасно исписанная каким-то человеком история. Сколько было таких, но эта — какая-то особенная: потому что и много написано, и чернила сотканы из мрачного сгустка самых потаенных уголков души, и лист отрывался медленно и убийственно. Хотелось курить и реветь взахлёб, как в далёком детстве. Только реветь уже ни к чему — в детстве это помогало, а сейчас разве что саморазрушало. Не лучшие мысли на ночь перед вылетом, но уж какие были. И снилось Чесу большое васильковое поле, на другом конце которого стоял Джон и махал ему рукой; и Чес бежал, бежал к нему, но так и не успел добежать. Дичайшее разочарование, хуже и не придумаешь.

— Хуже и не придумаешь, — первое, что вырвалось после беспокойного сна. Чес изумился, хмыкнул, привстал на локтях; электронные часы на столике показывали половину десятого — нет-нет, ничего не проспал, но всё равно удивился, потому редко когда вставал позже семи. Оно и понятно — бесконечная работа, а затягивающиеся выходные дни не способствовали привычке просыпаться поздно, потому что их было слишком мало.

Но ещё больше поражало сказанное — теперь сиди хоть до вечера, а не вспомнишь, что снилось напоследок. Видимо, и в том миражно-сказочном мире сновидений он был жутким неудачником, для которого нашлось таки ещё более ужасное событие, чем он себе мог представить. Это и смешило, и расстраивало.

Удивительным было не спеша умыться, одеться, позавтракать, заварить кофе из пакетика — в это сладостно-долгое утро он даже не показался какой-то немыслимой бурдой. Затем Чес покидал оставшиеся вещи по двум чемоданам, проверил загранпаспорт, документы, билет на самолёт и бронь на маленькую комнатку на улице Халлстраат. Потом, уже одной ногой за порогом, а другой ещё в доме, раскрыл ноутбук и отправил хозяйке квартиры последнюю оплату по карточке. Ключи, как они и договаривались, он отдаст её сестре, что жила неподалёку, на соседней улице. Хозяйка квартиры очень хотела приехать, чтобы забрать ключи, но не сумела: её вновь поглотила какая-то пафосная европейская столица. Чес так сомневался в существовании хозяйки, ведь забыл даже её имя, что порой думал: наверное, она и правда увидела Париж и там же умерла. А деньги собирал лишь её дух, оставшийся по какой-то инерции. Странное дело, не иначе.

Уходя, прощальным взглядом он окинул дом и любезно взял в руки свои чеможданы и мешок с мусором. Да, здесь было определённо хорошо, но пора двигаться дальше, пока его сознание не свихнулось наверняка. Пора дать себе заслуженный полуотдых. Чес вышел из квартиры и несколько раз провернул в замочной скважине ключ. Пока провозился с тем, чтобы дотащить свои чемоданы на колёсиках вниз, забыл в последний раз оглядеть преобразившийся подъезд. Вспомнил об этом только на подходе с хозяйкиной сестре и даже расстроился, но не поворачивать же из-за такой мелочи назад! Поэтому оставалось только припоминать вчерашнее и обиженно шмыгать носом.

После того, как отдал ключи, Чес отправился на вокзальную остановку, с которой шли автобусы до аэропорта. Ругаясь от такого количества вещей, что теперь тяготили обе руки, он всё же ощущал больше счастье, чем раздражение. Потому что давненько он не испытывал того самого чемоданного настроения, которое с таким удовольствием прикручивает к нашему заплесневелому от обыденности разуму отрывки счастливой беглой жизни, изредка просто обязанной быть в нашей судьбе. Чес приехал раньше регистрации на вылет, потому уселся в местном кафе и пил ужасно дорогой, но оттого вкусный кофе, и закусывал его кремовой тарталеткой, невозможно приторной, но под горький кофе без сахара самое то.

Затем Чес прошёл регистрацию, наконец сдал свой тяжеловесный багаж и принялся штурмовать местный Старбакс в аэропорту, где цены уже не просто кусались, а раздирали в клочья, но если отмечать своё вступление в европейскую жизнь не так, то как тогда? Поэтому Чес сидел, довольный собой и до сих пор не представлявший, как выдержит десять часов полёта или сколько там вообще лететь.

Но как оказалось — вполне просто. Особенно если просыпаться к раздаче еды в пластиковых боксах и к разливке сока, воды, чая или кофе. А так Чес просто дремал, прикрыв окошко, ведь что интересного в бесконечных облаках внизу и в такой же бесконечной синеве океана? Он хотел заняться чем-нибудь полезным, настроил себе планов на десятичасовой полёт, но не выполнил из этого ничегошеньки — разве что пункт про печальные воспоминания о Джоне сумел сделать, а в остальном… А в остальном — всё как всегда. И Джон-то уже был слишком далёк, и, что ещё смешнее, удалялся с каждой секундой на добрые сотни метров. С физикой не поспоришь, хотя Чесу казалось: чего-то он ещё не завершил там, в блестящей, лишь слегка осенней Америке. И вот сейчас прилетит он в прохладный северный Амстердам в своём новом сером пальто и безукоризненно чёрном шарфике, а толку-то, если оставил вдалеке нечто главное. «Нет, надо было всё-таки напиться в последнюю ночь вместе с Джоном и наконец выкурить свою первую сигарету в жизни. Всё равно бы, что сейчас сидел бы с головной болью. Зато это гложущее чувство слегка бы приуменьшилось», — запоздало думал Чес, уже вовсе не удивляясь слову запоздало, которое стало привычным и вполне подходящим к его жизни.

Когда уже думалось, что самолёт потерялся в пространстве и времени и давно вылетел за пределы разумного, в другой мир, в который, наверное, сильно-сильно хотели попасть пилоты в детстве, неожиданно по громкой связи объявили: через двадцать минут самолёт приземлиться в аэропорту Схипхол города Амстердам. Чес не поверил: как, уже под ними Европа? Приподнял окошко, как и нужно было согласно инструкциям, и ахнул: и правда, Европа — аккуратно разлинованная земля, маленькие низкие города, минимум многоэтажек. Слишком странное зрелище после высоченных серых зданий и паутинки чёрных дорог. Словно маленький ребёнок, Чес прилип к окну и отлип от него только когда шасси неровно соприкоснулись с землёй и самолёт стало трясти в разные стороны. Всегда кажется, когда приземляешься, будто при соприкосновении с землёй самолёт только разгоняется. Чеса вжало в кресло, и он зажмурился. Наконец, самолёт остановился и можно было открывать глаза. «Местное время — девять часов и пятнадцать минут. Спасибо, что выбрали нас. Удачной вам поездки», — говорил женский голос, а очередь из людей стала понемногу продвигаться вперёд. Чес думал: несколько часов его жизни будто пропали — летел ведь не десять часов, получается, а по местному — всего лишь семь. Ещё целый день впереди, впрочем, сил было предостаточно, хотя Чес понимал — в первый день всё обойти не удастся.

После всяческой волокиты Чес вышел из аэропорта со своими чемоданами и последовал к остановке, которую намалевал себе на карте. Видимо, спросил на таком чистом голландском водителя, едет ли этот автобус до центра города, что жутко удивил его: вроде бы, тут всегда туристы ошивались, местных обычно встречали родственники, а тут на тебе — такой интересный экземпляр, даже без разговорника! Когда Чес уселся и уставился в окошко, то не сразу осознал: вот же, мечта почти сбылась, ты — в Амстердаме, осталось разве что на новом рабочем месте хорошее впечатление воспроизвести — и всё пойдёт как нужно. Эмоции от увиденного ещё не захлестнули, но некая сильная волна из них уже надвигалась на Чеса, иногда перехватывая дыхание и заставляя аккуратно, невидимо для всех щипать себя за кожу под рукавом — проверенный и ещё никогда не подведший метод возвращения себя в реальность. Но если реальность была такова, то куда возвращаться? Оставалось невольно понимать: пусть временное, но всё же счастье таки наступило. И Чес слишком явно чувствовал: ему придётся окунуться в разные истории этого города, стать его частью и его мифом — интересно, и откуда такие бредни в голове? Не влияние ли кулона Джона?

Translators are welcome ❤