ГЛАВА I

В СУМЕРКАХ

Декабрьский рассвет в суэцкой пустыне. Солнце ещё не встало, и в ложбинах между барханами царит темнота. Холодный, слежавшийся песок скрипит под сапогами идущего с зажженным фонарём человека; желтый, масляный свет с трудом пробивается через мутное стекло, сочится сквозь едва приоткрытую заслонку. Человек идёт споро ‒ он должен спешить, он должен выполнить задуманное, пока не кончилась ночь, пока не зарозовел восток. По виду, по его одежде ‒ это англичанин; наверное, он ‒ один из тех инженеров, что строят здесь неподалёку судоходный канал.

‒ Джек! ‒ окликает его голос из темноты, и поднятый повыше фонарь выхватывает из мрака ещё одну фигуру. Второй англичанин подходит к первому. ‒ Это ты, старина? Я получил твою записку и пришёл так скоро, как только смог. Что случилось, зачем ты просил о встрече? И почему ты позвал меня именно сюда, на это богом забытое языческое кладбище?

Луч фонаря, качнувшись, на мгновение освещает лицо того человека, которого только что назвали Джеком. Это бледный, решительного вида человек, лет ему около тридцати; чёрные, густые бакенбарды и низко надвинутая шляпа придают ему угрюмый, даже несколько зловещий вид. Вероятно, он и сам осознаёт это, поскольку пытается сгладить производимое впечатление улыбкой, должной изображать приветливость.

‒ Помнишь, Нэд, ты спрашивал, нет ли у меня какой тайны – тебе тогда ещё показались подозрительными мои частые ночные отлучки из лагеря, ‒ говорит человек с фонарём. ‒ Да, ты совершенно прав, дорогой мой – тайна у меня, действительно, есть. Хочешь узнать её? Я готов показать тебе кое-что – нечто очень необычное и очень таинственное. Я обнаружил это несколько месяцев назад в одном из захоронений.

‒ Очень таинственное? ‒ переспрашивает его спутник. ‒ Да что может быть интересного и таинственного в этом захолустье? Это же не Долина Царей! Здесь жили феллахи, рабы, простые египетские крестьяне. Здесь не может быть старинных золотых украшений, или глиняных горшков, полных рубинов и бриллиантов! Оставь, Джек, здесь не может быть никаких тайн! Я смертельно устал, замёрз и хочу спать.

Человек с фонарём не отвечает, лишь делает своему спутнику нетерпеливый знак, приглашая следовать за собою. Ступая след в след, они углубляются в лабиринт могильных камней, полуразвалившихся надгробий и замурованных известью склепов. Остановившись у одного из саркофагов и поставив его крышку фонарь, первый англичанин достаёт из кармана длинный чёрный шарф и протягивает его своему спутнику:

‒ Так ты замёрз, Нэд? Вот, возьми и укутай этим горло. Ты мигом согреешься.

‒ Прошу, Джек, вот только не надо опять начинать обо мне заботиться! ‒ ворчит его спутник, послушно принимая шарф и наматывая его на шею. ‒ Ты же знаешь, что я этого не люблю... Ну, так что же, ты обещал мне тайну ‒ так где же тут это твоё таинственное захоронение?

‒ Минуточку, Нэд, ‒ отвечает ему тот, кого называют Джеком. ‒ Сейчас мы поговорим и о тайне. А пока что ‒ тебе надо поправить шарф, а то у тебя сзади видна голая шея. Повернись-ка ко мне спиной, я помогу тебе...

Тяжело вздохнув, спутник человека с фонарём покорно подставляет спину, и старший его товарищ своими тонкими, чуть подрагивающими пальцами заботливо расправляет складки чёрного, длинного шарфа на шее своего юного спутника. Вдруг странная гримаса, почти судорога, искажает его угрюмые черты. Внезапно качнувшись вперёд, он резкими движениями наматывает концы шарфа себе на кулаки и с силой разводит руки, так что шарф натягивается, удавкой впиваясь в горло не ожидавшего этого нападения юноши. Колени жертвы подгибаются, бессильные пальцы царапают сдавленное горло, глаза вылезают из орбит от ужаса и осознания приближающейся к нему смерти, слабый стон вырывается из разом посиневших губ бедного молодого человека ‒ но звук этот, и без того едва слышимый, тут же бесследно заглушается хриплым, почти звериным рыком убийцы:

‒ Заткнись, ублюдок! Заткнись и сдохни!

Агония длится недолго. Уже через минуту стремительно поднявшееся над пустынным горизонтом солнце безжалостным белым светом заливает сцену преступления: надгробия из песчаника, могильные камни, колонны и памятники, припорошенные песком и прахом, и посреди всего этого ‒ чёрную, недвижную фигуру убийцы и безжизненное тело у его ног, перечёркнутое его чернильной тенью и словно вымаранное этим из списка живых и из памяти всех, кто знал и любил его. Человек с фонарём ‒ сейчас этот ненужный при свете дня предмет валяется на песке, сбитый с саркофага во время совершения убийства ‒ этот человек толкает ногой мёртвое тело своего спутника, и оно скатывается в неглубокую, заранее выкопанную в песке могилу.

‒ Прощай, Нэд, ‒ говорит он, тяжело дыша. ‒ Вот и конец твоего путешествия. Прощай и... прости. Ты не должен был узнать тайну.

Песок с тихим змеиным шипением начинает стекать в могилу, погребая под собой останки юноши. Дождавшись, пока струи песка скроют лицо трупа, человек поворачивается и уходит ‒ плечи его скорбно поникли, голова непокрыта, шляпу он держит в руке. Весь вид его словно говорит о том, какая тяжёлая утрата вдруг постигла его, и как безжалостно обошлась с ним судьба.

Горячий воздух мерцает и дрожит над успевшим уже нагреться в лучах восходящего солнца песком, знойное марево колышется над кладбищем, и очертания окружающих его барханов тоже истончаются и колеблются вместе с ним. Человек останавливается и поднимает взгляд: сквозь ставший вдруг зыбким и полупрозрачным ландшафт пустыни перед его глазами начинает проступать какой-то другой образ, другой пейзаж, неуместный здесь и тревожащий ‒ тот, который он, как ему казалось, оставил за множество лет и тысячи миль отсюда.

Старинный английский городок?(1) Что за черт, откуда здесь, посреди пустыни, мог взяться старинный английский городок?! И башня его собора, серая и квадратная, выглядит такой знакомой... Как она-то здесь оказалась?! И еще какая-то ржавая железная пика плавает в воздухе прямо перед глазами, куда ни посмотри... Её-то кто здесь воткнул?! А самое главное ‒зачем? Может, её поставили тут по приказу султана, чтобы насадить на неё целую шайку турецких разбойников, эдак одного за другим? Ну, точно! Вон уже гремят барабаны и сам султан со свитой выходит из дворца ‒ какая длиннющая и шикарная процессия! Кривые турецкие сабли блестят на солнце, полуголые танцовщицы усыпают дорогу цветами, а вот идут слоны в расшитых золотом накидках, тысячи их, а погонщиков так и втрое больше!.. Странно только, что башня старинного английского собора тоже всё еще тут, и хорошо видна на заднем плане, а на зловещую пику до сих пор еще никого не посадили... Погодите! Может быть, никакая это и не пика, а просто один из этих пошлых заостренных столбиков, что торчат в углах старой, покосившейся кровати?(2)

Рассмеявшись в наркотическом полусне, человек медленно приподнимается на локтях и озирается, дрожа всем телом. Он обнаруживает себя в грязной, тесной комнатушке; тусклый свет раннего утра едва проникает в крохотное оконце, выходящее в загаженый, бедный двор. Сам он лежит одетый, поперек большой неопрятной кровати, а рядом с ним, тоже поперек и с ногами на полу, лежат еще трое: один из них, судя по одежде, индийский матрос, другой китаец, а третья ‒ какая-то женщина, худая и изможденная. Первые два, похоже, спят или грезят с открытыми глазами, а женщина пытается раскурить странного вида трубку; тлеющий в чашечке уголёк бросает на её лицо красные отсветы.

‒ Еще одну? ‒ спрашивает она ворчливым, дребезжащим голосом. ‒ Хочешь еще одну?

Человек на кровати прижимает руку ко лбу, словно пытаясь собрать воедино своё рассыпающееся на части сознание.

‒ Ты уже штук пять выкурил, с полуночи-то, ‒ продолжает хозяйка притона привычно-недовольным тоном. ‒ Бедная я, бедная, в голове всё путается. После тебя вот эти двое еще пришли, и всё. Не идут дела-то у меня, не идут. Может, пара китайцев из доков, да матрос один-другой и забредут, а больше-то и нету никого. Корабли не ходят, говорят они. Возьми вот еще трубочку, дорогуша. Не забудь только, что цена сейчас снова выросла. Немного выросла, вот за такую щепотку берут всего лишь три и полшиллинга. Но зато тебе никто лучше меня не смешает зелье ‒ ну, может быть, еще Джек-китаец, что живет на другой стороне двора, но ему тоже до меня далеко. Так что, ты мне уж по совести заплати, голубчик.

За разговором она не забывает затягиваться из трубки и, пожалуй, выкурила её уже всю сама.

‒ Ах ты ж, боже, грудь-то у меня слабая да больная! Вот, почти и готова тебе трубочка, дорогуша. Ох, руки-то как дрожат, сейчас отвалятся! А я гляжу, ты проснулся ‒ ну, значит, надо тебе еще трубочку приготовить. А ты, коли не забудешь, какой нынче опиум дорогой, так и заплатишь мне по совести. Ох, голова-то как болит! Трубочки я мастерю из старых пузырьков для чернил, вот как этот, по пенни штука. Потом, смотри, я их вворачиваю в мундштук, вот так, и костяной ложечкой накладываю сверху опиум. Вот и готово. Ох, нервы у меня ни к черту, дрожу-то я как! Я ведь шестнадцать лет пила, не просыхая, а теперь вот только куревом и живу. Вреда от этого никакого, дорогуша, не о чем и говорить. Да еще и голода спасает: трубочку выкурил ‒ и будто поел.

Она подаёт ему почти пустую уже трубку и снова ложится, отворачиваясь к стене.

Человек сползает с кровати и встаёт, пошатываясь. Трубку он кладёт на пол у очага, отдергивает на окне дырявые занавески и, обернувшись, с отвращением оглядывает лежащих. Матрос улыбается в забытьи, нитка слюны свисает у него изо рта. Китаец шумно храпит и так дергается во сне, словно сражается с полчищами демонов. Женщина же лежит неподвижно; от многолетнего курения опиума лицом она стала походить на китайца ‒ такая же желтая кожа, глаза-щелочки, такие же жидкие волосы на висках.

‒ Вот что может грезиться ей? ‒ размышляет пробудившийся человек, подходя ближе и вглядываясь в лицо спящей женщины. ‒ Мясные лавки или распивочные, где щедро наливают в кредит? Бойкая торговля опиумом в менее убогом притоне, где и кровать не такая покосившаяся, и двор чисто выметен? На большее у неё не хватит фантазии, хоть она обкурись всем своим опиумом, ведь так?

Он прислушивается к её бормотанию, наклонившись еще ниже, потом даже поворачивает к себе её голову.

‒ Ни черта не понять!(3)

Пока он всматривается в её лицо, женщина начинает дрожать во сне; судороги пробегают по её телу, словно молнии, разрезающие грозовое небо. Эти подёргивания странным образом передаются и ему ‒ он вынужден даже отступить на дрожащих ногах к старому креслу возле очага и переждать в нём приступ, крепко вцепившись в потёртые ручки. Наконец, демон подражания побежден, и человек снова подходит к кровати; теперь он хватает за горло китайца и поворачивает его голову к себе. Тот сопротивляется, хрипит и пытается освободиться.

‒ Что? Что ты там говоришь?

И после паузы:

‒ Ни черта не понять!

Хмуро вслушиваясь в беззвязное бормотание китайца, он медленно разжимает руки, затем поворачивается к матросу-индийцу и бесцеремонно стаскивает его за ноги с кровати. Свалившись на пол, тот пробуждается, принимается размахивать руками, яростно вращать глазами и даже пытается поразить обидчика воображаемым ножом. Но его нож, похоже, еще раньше забрала и спрятала под платье хозяйка притона ‒ услышав шум, она тоже вскакивает, пытается утихомирить его буйство, уговаривает и успокаивает его; наконец, индиец снова затихает, проваливаясь в сон и оседая на пол, и женщина тоже ложится рядом с ним, бок о бок.

Ни одного слова нельзя было разобрать в случившемся шуме и гаме, поэтому наблюдавший за всем этим человек, мрачно усмехнувшись, повторяет свое "Ни черта не понять!", удовлетворённо кивает и выходит, прихватив шляпу и бросив на стол несколько серебряных монет. Придерживаясь за стену, он спускается по разбитой лестнице, желает доброго утра привратнику ‒ тот, осаждаемый крысами, спит на ящиках под черной лестницей ‒ и удаляется.

Тем же самым вечером массивная квадратная башня Собора снова встаёт перед глазами усталого путника. Колокола торопят прихожан на вечернюю службу, и он тоже ускоряет шаги, спеша к открытым дверям собора.(4) Певчие хора уже надевают через головы свои запятнанные белые одеяния; он тоже торопливо накидывает стихарь и становится во главе процессии, выходящей из ризницы.(5) Золоченую решетку двери, отделяющей алтарь от хоров, запирают, певчие выстраиваются по местам, склоняют головы, и вот уже первые звуки песнопения "Если раскается нечестивый" взмывают под своды и балки крыши, пробуждая там громоподобное эхо.(6)

1 Оригинальный текст Чарльза Диккенса начинается здесь. Интересно, что первые издатели романа допустили опечатку прямо в начальной фразе текста, напечатав «городок» (town) вместо «башня» (tower). В рукописи Диккенса роман начинался словами «Старинная английская башня?»

2 Башня Рочестерского собора (послужившего прообразом для собора романного городка Клойстергэма) во времена Диккенса имела не один шпиль, а четыре – по углам башни, что делало её отдалённо похожей на кровать со столбиками для балдахина. Балдахин (в данном случае, тряпка на веревках) служил для того, чтобы защититься от клопов, падающих с потолка на спящего. На многих иллюстрациях к этой сцене изображена именно такая кровать.

3 Джаспер потому так пристально вслушивается в бормотание других спящих, что его волнует, не разговаривал ли во сне он сам. Как мы увидим сильно позднее, в 23-й главе, он, действительно, разговаривал в наркотическом полусне (начало главы и есть запись его видений и бреда) и тем невольно выдал себя.

4 Джаспер работает хормейстером в церкви. При этом, в Рочестерском соборе такой должности не было, Диккенс её выдумал. Джаспер был профессиональным певцом в церкви, так называемым викарием, с зарплатой примерно 10-12 фунтов в год. За одно посещение притона (пять трубочек по 3,5 шиллинга) он тратил целый фунт, то есть, своё месячное жалование. Очевидно, у него были и другие источники дохода: как мы увидим позднее, он давал уроки музыки и пения в школах.

5 По церковным правилам, когда хористы выходят из ризницы, впереди идут самые маленькие, затем мальчики постарше, затем взрослые певцы, а хормейстер должен замыкать строй. Но Джаспер становится впереди. Этим Диккенс подчеркивает его случайность в церкви, его тягу главенствовать, его антагонизм и бунтарство.

6 Хоралом "Если раскается нечестивый" традиционно открывается англиканская служба. Содержание хорала непосредственно относится к самому Джасперу – именно он и является "нечестивцем", у которого еще есть шанс раскаяться и тем заслужить прощение. Этот момент неоднократно подчеркивался многими исследователями.